На этих ранних картинах мусульманские костюмы и постройки изображались неточно, и так же неточно выглядят исламские обычаи и образ мыслей в записях купцов, паломников, проповедников и риторов — несмотря на то, что, как мы видели, из уст в уста передавалось множество сведений о Востоке. Понятно, что самая точная (хоть и не всегда самая доступная) информация шла из христианских стран, больше всего открытых для контактов с «неверными»; в средние века это были Испания, Сицилия, прибрежные города Италии, а с XV по XVII век — Венеция, через которую узнавали о турках (к этому времени арабский мир уже пришел в упадок, а Персия казалась еще очень далекой).
Венеция имела особенно оживленные и тесные связи вначале с египетскими и сирийскими арабами, затем долгое время с турками и персами. Для венецианской аристократической молодежи участие в левантийских делах было возможностью набраться знаний в области экономики и финансов, отчасти политики, являясь одновременно и языковой школой.
Хотя купцы с Запада могли свободно путешествовать по дар ал-исламу, мусульманских купцов не пускали на территорию «неверных» — в дар ал-харб — до XVI века, но даже тогда передвижение их было сопряжено с ограничениями, и, как следствие, такие поездки приносили мало выгоды. В одном латинском стихотворении XI века, посвященном Матильде, маркграфине Каносской, монах Донизон сообщает о том, что в пизанском порту можно видеть темнокожих африканцев. Нам, однако, неизвестно, описывает ли это известие (помещенное в качестве встречного обвинения, для доказательства того, что пизанцы — плохие христиане) единичный факт или обычную для тех лет ситуацию. В любом случае, мусульманские посольства в Европу — среди которых известность получили посольства из Багдада и Испании во времена Карла Великого — были редки: скорее исключение, чем правило. И только в начале XVI века было окончательно признано, что Османская империя является наследницей Византии и что турок, безусловно, следует считать торговыми и дипломатическими партнерами. Теперь персидские и турецкие послы чаще принимались при европейских дворах, возбуждая огромное любопытство в определенных кругах общества.
Турецкие купцы появляются в Венеции только после 1514 года; затем, после мирного договора 1573 года, был открыт первый торговый двор для представителей «турецкой нации» — Fondaco dei Turchi. Устройство торгового представительства неверных, которые, приезжая в Венецию, становились, таким образом, коммерческими партнерами и почетными гостями венецианцев, оставаясь в то же время «историческими врагами», не обошлось без трудностей и споров. И отчасти благодаря этому вплоть до XVII и начала XVIII века Венеция играла двойственную роль, являясь тем местом, откуда сведения о Турции поступали в Европу, а информация о европейских делах передавалась османскому двору. Правительство Венеции не раз вмешивалось в эту шпионскую активность, поощряло ее, внедряло собственных агентов и иногда относилось к шпионажу как к одному из многочисленных предметов венецианского импорта и экспорта. В 1621 году Fondaco dei Turchi на берегу канала Риальто стал слишком тесен, и был одобрен проект нового двора, крупнее по размерам, где разместились бы купцы-мусульмане из многих стран, в том числе персы; отдельное помещение было предусмотрено даже для армян.
Как следствие, в Венеции XV века знания об исламском мире стали качественно лучше. Донато да Лецце, состоявший в родстве с семейством Дзен, которое вело обширные дела со Стамбулом, составил «Турецкую историю», охватывающую XIV и XV века. Маркантонио Сабеллико, занимавшийся историей самой Венеции, проявлял особый интерес к османским делам; принимая во внимание политическую обстановку, это было вполне объяснимо. Немного позже, в 1516 году, Джован Баттиста Эгнацио обратился к турецким делам в своем трактате «О цезарях» («De Caesaribus»), а Джовио в 1531 году напечатал свой «Комментарий по поводу турецких дел». Труд Андреа Камбини «Происхождение турок и Османской империи» неоднократно издавался в 1528–1541 годах. Назовем также сочинение Бенедетто Рамберто «О турецких делах». Наконец, Никколо Дзен в своем труде «Обо всем арабском» попытался дать всесторонний обзор исламской религии и культуры, чем заслужил упоминания в «Истории турок и Турецкой империи» Франческо Сансовино. Таков культурный фон, на котором следует рассматривать перевод Корана, изданный в 1547 году в Венеции Андреа Арривабене; за четыре года до того Библиандер завершил свою грандиозную систематизаторскую работу, увенчанную его трактатом об исламе (Базель, 1543).
Все более частое появление в Венеции настоящих послов, особенно турецких, усилило общий интерес к мусульманам, а отчасти и симпатии к ним. Естественно, говорилось, будто послы прибыли, чтобы «шпионить»; депеши, посылаемые турецкими дипломатами в Блистательную Порту, скоро прославились благодаря содержащейся в них смеси из точных наблюдений, предрассудков и заблуждений. Тем не менее, представителям султана устраивали роскошные приемы: город украшался, дипломатам показывали главные достопримечательности, оказывали им максимум внимания. Но были и причины для беспокойства; в 1594 году Авогадори де Комун (орган, призванный следить за порядком) строго наказывал каждого, кто досаждал почетным гостям.
Затем настало время великих посольств. В 1665 году Кара Мехмет-паша совершил визит в Вену со свитой в сто пятьдесят человек, а в конце 1669 года Людовик XIV принял Сулеймана-агу. Этот визит, однако, оказался унижением для короля. Сулейман, который пользовался огромным успехом в аристократических салонах, не соизволил проинформировать короля о трениях, возникших между Стамбулом и Версалем (незадолго до этого французский посол был посажен в тюрьму, а затем выслан). В своих «Воспоминаниях» шевалье д'Арвьё, хорошо сведущий в турецких делах, рассказывает, что монарх велел ему помогать Мольеру и Люлли в создании театрального произведения, где будут представлены костюмы и обычаи новых гостей короля. Результатом стала комедия «Мещанин во дворянстве», с успехом поставленная 14 октября 1670 года в Шамборском замке. Помимо всего прочего, в ней содержалась забавная сцена, где Журдену, мещанину, жалуют дворянство и (несуществующий) турецкий титул мамамуши, в то время как муфтии и вращающиеся дервиши поют на лингва-франка, похожем на итальянский:
«Mehmetta per Guirdiname pregar sera e mattinavoler fare un Paladinacon galera e brigantineper defender Palestina… dara, dara, dara…bastonara bastonara»(«Магомета господинаЯ просить за ДжиурдинаЕго сделать паладинаДать ему алебардинаИ отправить Палестина […]Ха-ла-ба, ба-ла-шу,ба-ла-ба, ба-ла-да»[39]).
Через сто сорок три года, в россиниевской опере «Итальянка в Алжире», впервые поставленной в 1813 году — дата, важная уже сама по себе, так как совпадает с возобновлением активности берберских пиратов, — Мустафе-бею жалуют звание паппатачи: несомненная отсылка к Мольеру.
Звучали — пожалуй, более внушительно, — и другие голоса: турки, вообще мусульмане, в этом случае виделись притягательными, загадочными и полными достоинства. У Корнеля в «Сиде», написанном в 1636 году и вдохновленном драмой Гильена де Кастро «Подвиги Сида», опубликованной менее чем за двадцать лет до того, мавры изображены благородными и великодушными врагами. В 1637 году Далибре создал трагикомедию «Солиман», и Мере изобразил на сцене страшную смерть Мустафы, второго сына Сулеймана Великолепного, убитого отцом по наущению султанши Роксаланы. В 1672 году великий Расин, до того заимствовавший сюжеты из античности, создал произведение, которое сам называл смелым и современным. То было трагическое и страстное повествование о событии, происшедшем в 1635 году в Стамбуле в султанском серале: Расин натолкнулся на известие о нем в донесениях графа Сези, французского посла в Стамбуле. Речь шла об убийстве Мурадом IV своего брата Баязида, в соответствии с неумолимым османским законом о наследовании; с ним сплеталась история о несчастной любви, попранной чести и предательстве. После Расина западное представление о серале уже никогда не было прежним. С «Баязета» ведет начало образ гарема как места, где царствуют наслаждение и смерть, на который отчасти накладывалось старое представление о мусульманском Востоке как о бурном, жестоком, чувственном мире.
Но представления европейцев о Востоке имели не только «романтическую» составляющую, если употребить термин, возникший позднее; они включали в себя также вполне практические соображения. Жан-Батист Кольбер — который в 1660-е годы поддерживал идею создания «Французской компании Китая, Индии и Леванта», — энергично содействовал преподаванию и изучению восточных языков в Королевском коллеже, служившем опорой французской политики колониализма и меркантилизма. В 1670-е годы Кольбер послал свое доверенное лицо, маркиза де Нуантеля, в страны Леванта с целым рядом непростых поручений: от переговоров по продлению капитуляций до приобретения различных предметов и рукописей. После Нуантеля подобными делами занимался Антуан Галлан, молодой знаток восточных языков (savant en langues orientales), который в 1670–1688 годах часто и подолгу путешествовал по Леванту и освоил три основных языка исламского мира — арабский, персидский и турецкий, — а вдобавок и разговорный греческий. Выполнив внушительное количество переводов, он в 1709 году стал профессором арабского языка в Королевском коллеже.
